Главная
Архитекторы России и СССР двадцатого века. Шехтель, Мельников, Леонид ПавловИстория русской и советской архитектуры двадцатого столетия – это история постоянно меняющихся стилевых направлений. Ведь архитектура, в отличие от живописи, не может быть неофициальной. Дом невозможно спрятать от бдительного художественного начальства. И каждый такой слом уже устоявшейся системы архитектуры был очень болезненным для всех. Многие уходили из профессии, кого – то арестовывали, некоторые остаток жизни прожили в нищете. Но, несмотря на это, в СССР могли и умели создавать архитектуру, которой и сегодня можно гордиться.
Фёдор Шехтель
История архитектуры Москвы в двадцатом веке начиналась до Революции. С работ мастера, который известен в России каждому человеку, увлечённому искусством. Это Фёдор Шехтель. А ведь начинал он как архитектор без диплома. Без диплома? Ещё можно представить себе художника без диплома. Например, то, что Ван Гог нигде не учился, не мешает простым людям любить его творчество, но как без диплома строить здания? На самом деле, школа у Шехтеля всё же была, и весьма неплохая, просто он немного не доучился (не хватило денег). И экзамены он позднее всё же сдал, но не на архитектора, а на другую, техническую строительную специальность. Поначалу он и именем своим подписываться не решался, и подрабатывал в журнале «Сверчок», рисуя карикатуры. Лишь со временем заказчики стали ему доверять. И тогда его талант развернулся. Первые его здания построены в стиле готики и неорусском стиле – направлениях, с которыми он сегодня ни у кого не ассоциируется. А потом был модерн, которому архитектор отдался со всей страстью. Особняк Рябушинского, Ярославский вокзал – главные его шедевры. А ведь были ещё и временные павильоны к международным выставкам, коронациям Александра Третьего и Николая Второго. Но самое выдающееся его творение – великолепная лестница в доме Горького (том самом бывшем особняке Рябушинского). С первого взгляда не скажешь, из чего она сделана. Изящные белые изгибы, словно действительно созданные из фигур причудливых морских созданий, а у основания – лампа – парящая в пространстве медуза со светящимися щупальцами. Самые пышные лестницы времён Людовиков кажутся по сравнению с этим совершенно не оригинальными. И кто бы мог подумать, что в советское время этот шедевр, как и весь дом, мог бы быть уничтожен. Все помнят, что авангард критиковался советскими властями (и до сих пор критикуется 90% населения Земного шара) не только за «непонятность», но и за «уродство». Но модерн к «уродливым» стилям никак не отнесёшь. И тем не менее, новая власть его ненавидела не меньше. Ведь в искусстве СССР могло быть лишь советское мировоззрение. Коллективизм, повествовательность, понятность даже для неграмотных и крайняя степень политизированности. Всем этим критериям модерн никак не соответствовал, ведь в нём была мистика, доходящая до демонизма (совершенно недопустимое явление в атеистическом Союзе), а также преклонение перед личностью человека, полный уход в себя, нежелание видеть окружающий мир и бороться за какие – либо идеалы. Да ещё и к тому же разврат, какого прежде мир не видел со времён позднего Рима. Поэтому ни о каком модерне после Революции в России не могло быть и речи. Шехтеля сломил бесславный конец любимого им стиля. Но стоило ли так волноваться архитектору, к тому времени уже глубокому старику, который и так был почти не способен работать? Но всё же, от этих переживаний он заболел и умер.
Мельников
В новой России ярче всех раскрылся талант юного Мельникова. Начинал он с малого. Одним из самых незначительных павильонов на одной из выставок ЭКСПО (тех самых знаменитых Всемирных выставок) был павильон «Махорка». И архитектор справился со своей задачей мастерски. Позднее он уже оформляет целый павильон Советского Союза. Начинается полоса признания и славы. Конечно же, Мельников был конструктивистом, как и многие архитекторы в СССР, но сразу явно и отличие его зданий от всех иных. У многих модернистов, которые слепо следовали принципу «форма следует за функцией», с функцией всё было замечательно, а форме часто не хватало жизни и своеобразия. Мельников же первым в мире стал превращать модернистскую остеклённую «коробку» в цилиндры (собственный дом Мельникова), шестерёнки (клуб им. Русакова), придавать окнам форму полукругов, кругов и трапеций. И среди его зданий нет ни одно повторяющегося дома. Но прошло всего чуть больше десяти лет, и власть стала уничтожать конструктивистскую архитектуру. Вышла статья в «Правде» под названием «Какофония в искусстве». Статья очень странная, как и все статьи об искусстве времён «борьбы с формализмом». Даже непривычно читать текст, в котором таких мэтров архитектуры с мировой славой, как Ле Корбюзье распекают, словно двоечников, которые совершенно не умеют строить. И больше всех досталось именно Мельникову. Так, о личном доме архитектора, гениальном прадедушке всех современных домов – капсул мы читаем, что это могла бы быть силосная башня или тюремная камера! О Клубе им. Русакова написано, что Мельников изуродовал здание «бетонными опухолями», хотя на самом деле это было архитектурное решение, которое вряд ли и сейчас кто – нибудь сможет повторить. Ведь, по сути, шестерёнка была задними рядами зрительного зала, которые могли превращаться в аудитории для лекций, стоило лишь закрыть специальные заслонки. О Мельникове в статье говорится, что он «ищет оригинальничание ради оригинальничания»… Что ж, а если бы он искал ради чего–то другого, ему бы это простили? Нет, ведь власть запрещала отныне любую оригинальность. Назвать опыты с формой «трюкачеством»… Ну, это бы звучало нормально в средневековой Испании, но никак не в стране, где Чкалов на самолёте штурмовал полюс, и где строился Днепрогэс! И Мельников навсегда ушёл из профессии.
Леонид Павлов и Жолтовский
Больнее всех «Борьба с формализмом» ударила по молодым архитекторам – всё их образование оказалось бесполезным. То, что творилось в Академии в те годы сложно описать словами. Архитекторы ругали своих учителей, которые не познакомили юное поколение с классическими капителями и аркадами, и самое главное – никто не понимал, что дальше делать. Появляется огромное количество зданий в духе совершенно безвкусной исторической эклектики. И одной из «жертв» этого постановления был юный Леонид Павлов, ученик Жолтовского. Впрочем, помучившись, он нашёл проекты, которые были ему по вкусу. Соцреализм, несмотря на объявленное «строительство нового мира», часто обращался к древнейшим народным ремёслам и сказаниям. Страна строит ВДНХ не только в неоклассическом сталинском ампирном стиле с большим количеством остекления. Павильоны многих республик (особенно Средней Азии), так же, как и здания того времени в Грузии, имеют в своём облике черты национального зодчества и народные мозаики. А после войны самосознание русского народа стало ещё усиливаться. Во времена, когда все ждали мировой революции любить свою родину, малую и большую, было как – то не принято, а во время Войны эту родину пришлось защищать ценой собственной жизни. Так неорусский стиль снова появляется в Москве. В то время Павлов строит станцию метро «Добрыниская». И нет, она названа не в честь былинного богатыря, а в честь современного революционера Добрынина. Но облик у неё, действительно, древнерусский. Арки на станции были взяты у Храма Покрова на Нерли, который архитектор посещал ранее во время путешествия. И тут случается неожиданное. Его учитель, архитектор Жолтовский, который во все времена умудрялся быть на коне, итальянофил, повторявший Ренессансные формы, попадает под арест на глазах у ученика. За формализм. Павлов заступился за учителя, и к тому же, раскритиковал главного государственного архитектора Чечулина. Его просто выгнали с работы. Не расстреляли и не посадили в лагерь – чудо.
Но пришло новое время, умер Сталин, а пришедший к власти Хрущёв развернул архитектуру на сто восемьдесят градусов. «Постановление о борьбе с излишествами» в отличие от «Какофонии в архитектуре», написано сухо и читается тяжело. Большая часть постановления состоит из имён архитекторов и их построек, на которые, по мнению Партии – Правительства, тратили неоправданно много денег, причём, денег государственных и народных. Классические детали были запрещены, суровые модернистские формы – возвращены. И снова смена вкусов для архитекторов была подобна взрыву атомной бомбы. Им пришлось решать сложнейший вопрос: если авангардная архитектура снова разрешена, то можно ли вспоминать старые уроки Малевича, Татлина, то есть мыслить авангардно? А ведь Хрущёв художников – авангардистов недавно разгромил. Но для Павлова всё было ясно. И он начал строить смелые, новаторские здания. Таких гениев в архитектуре того времени было немного. Все боролись за квадратные метры, красота никого не интересовала. После ряда экспериментов в московском районе Новые Черёмушки, разработанные там неказистые серийные дома стали образцом для всего Союза. Вместе с тем, на зданиях театров и санаториев стали появляться уникальные мозаики, а рядом с ними – скульптуры (иногда даже покрытые этой же самой мозаикой, как в детской части Московского Зоопарка). И вот, в это скучное время архитектор строит гигантский куб с одним из первых советских компьютеров внутри. Но, пожалуй, самое удивительное его здание – здание, интерьеры которого похожи на Музей Гуггенхайма в Нью – Йорке. Те же белые ленты вокруг центрального тоннеля. И пандусы вместо всех лестниц. Офисные работники, которые сейчас трудятся в этом здании, считают, что это очень удобно.
Москва будет расти, со временем в ней появятся и небоскрёбы, и здания архитекторов бионики, но при словосочетании «русская архитектура», любой иностранец, знающий искусство, вспомнит не только Кремль, но и Мельникова, а для русского человека облик современной Москвы сформировали такие милые, домашние и тёплые здания Фёдора Шехтеля…